WINSTON "CASEY" KASSINGER, УИНСТОН "КЕЙСИ" КЭССИНДЖЕР; 40
Adam Baldwin
Малыш Кейси родился в Четвёртом районе в семье чернорабочих, которая едва сводила концы с концами. Отец был человеком крутого нрава и не гнушался побоев "в воспитательных целях", мать же, воплощение кротости и всепрощения, была поистине святой в глазах Уинстона. Даже теперь, дожив до сорока, он вспоминает о ней с несвойственной ему теплотой, утверждая, что мать - единственная женщина, которую он когда-либо любил. "Только вот ей не повезло с таким сыном-ублюдком, как я", - усмехается Кэссинджер, по привычке выковыривая ножом грязь из-под ногтей.
Кое-как окончив школу в двенадцать, он стал работать в шахтах вместе с отцом, продолжая, однако, то и дело получать оплеухи за лень и нерасторопность. Годы шли, вскоре Уинстон уже смотрел на отца с высоты своего двухметрового роста, хотя и продолжал оставаться для всех Малышом Кейси. Но если раньше это прозвище было всего лишь шуткой, то теперь его произносили с уважением и ноткой страха в голосе, потому что как ни боялся Уинстон превратиться со временем в чудовище вроде собственного отца, это всё же случилось. Грубый, в чём-то даже аморальный, почитающий деньги, которых у него никогда не было, за главное счастье в жизни, а увесистый кулак - за неоспоримый аргумент в любом разговоре, - таков был нынешний Кэссинджер.
Заклеймённый как преступник и изгнанный из Мегаполиса за убийство в драке ещё до того, как был открыт вирус и появились первые заражённые, Кейси научился выживать в одиночку. Стоит ли говорить, что превыше всего он ставит свою собственную жизнь? Идти на жертвы ради других - не его стиль, Кейси предпочитает держаться политики "в этом мире каждый сам за себя". С оппозиционерами же у него что-то вроде условного договора о взаимной выгоде, и хоть он скорее отрубит себе руку, чем признает это, но благодаря им Малыш Кейси в кои-то веки обрёл настоящий дом и новую семью.
» Изгнанник (не заражён);
» Отличный боец и грубая рабочая сила в хозяйстве, группу среди отступников можете выбрать самостотельно;
» Трудно поверить, но сильнее всего этого здоровяка пугают жуки и Милдред, которая что-то лопочет о том, что она птичка/рыбка/кустик, и бесшумно ходит по ночам. Да у Кейси от неё просто мурашки по спине! С самой их первой встречи, когда у Милдред случился приступ эпилепсии, и Кэссинджер, не на шутку испугавшись, впервые за много лет почувствовал себя попросту беспомощным с припадочной девицей на руках. С тех пор он всячески старается держаться от неё подальше. А она, то ли впрямь не понимая, то ли нарочно издеваясь, всё ходит и ходит за ним по пятам, точно приклеенная. Если бы он только мог под землю провалиться!.. Особенно после того случая, когда девчонка без спросу стащила у него последнюю чистую футболку и щеголяла перед всеми в "новом платье" - вот смешно-то было. Всем, кроме Кейси. А окружающие ещё и подливают масла в огонь: теперь "наш Зверюга отрастил себе хвостик" - прямо таки шутка года среди изгнанников. И хуже всего даже не то, что его перестали воспринимать всерьёз, считая нянькой, а то, что он ничего не может с этим поделать, ведь все свои проблемы Малыш Кейси привык решать кулаками, а к придурочной малолетке этот простейший метод, увы, не применим. Вот и приходится терпеть, скрипя зубами, и старательно искать способ избавиться от надоедливой девицы.
Пара слов
- Ты чего это делаешь?
- Танцую.
- Нет, ну точно чокнутая! Дел невпроворот, а она тут отплясывает! И за что ты нам такая на голову свалилась?
- Я и тебя могу научить. Только это будет проблематично. Ты выше меня на фут и весишь в два целых семнадцать сотых раза больше.
- Как-нибудь без танцулек обойдусь. Ты ешь давай, а то в голодный обморок хлопнешься, балерина.
- Ты что, рыбу принёс? Не хочу.
- Сказано, ешь - значит, ешь.
- Нож дашь?
- Нет. Руки тебе зачем?
- Знаешь что? У тебя лоб вспотел. Боишься?
- Знаешь что? У тебя шея, как у тощего курёнка. Стоит чуть нажать - сразу хрустнет. Так что заткнись и жуй.
» Мне действительно нравится эта история, это противостояние таких разных характеров и взглядов. Мы могли бы отыграть множество эпизодов: как забавных, так и драматичных. От Вас я не стану требовать ничего, кроме интересной, грамотной игры и желания развивать персонажа. Понадобится помощь с анкетой - обращайтесь, ни в чём не откажу. Если Вы вдруг смотрели "Файрфлай" и в курсе тех неповторимых отношений между Ривер и Джейном, то радости моей и вовсе не будет границ, а если же нет - можете глянуть фан-видео (ссылка) для вдохновения, благо на ютубе их предостаточно. В общем, Вы приходите. Я очень жду.
пост
Кроваво-красный бархат был повсюду: портьеры, кресла, занавес, - безумно красиво и вместе с тем отчего-то зловеще. Милдред в своём воздушном синем платье казалась здесь совершенно чужой, словно пришелица с далёкой, неведомой планеты. Эдвард ободряюще сжал её холодные пальцы в своей тёплой ладони. Глядя на широкую улыбку брата, девушка не смогла удержаться и улыбнулась в ответ. Да и отчего не радоваться - ведь завтра у неё день рождения, а сегодня любимый спектакль.
Мягкое кресло, словно радушный хозяин, довольно скрипнув, приняло её в свои объятия. Занавес подниматься пока не спешил, но со сцены уже полилась музыка, и Милдред неожиданно для себя самой в ужасе вздрогнула. Лишь спустя мгновения она сумела вспомнить, где слышала прежде эти печальные звуки, высокие, протяжные, полные неземной тоски и скорби. На маминых похоронах. Эта музыка не должна была играть здесь, она не из спектакля. Неосознанно вжавшись в кресло, Милдред впилась ногтями в алый бархат, да так, что костяшки пальцев побелели. На лбу выступили холодные капельки пота.
- Милли? - пальцы Эда коснулись её волос. - Смотри на меня. Вот так, тише, всё хорошо.
- Нет, не хорошо. Ты разве не слышишь? Как они посмели? Почему? Зачем включили эту проклятую музыку? Пусть выключат! Пусть выключат! - она почти плакала, чувствуя, как начинает дрожать. Так всегда начинались приступы - с лёгкой дрожи. А затем она просто падала наземь, продолжая трястись, словно дурацкая кукла, которую неумелый кукловод дёргает за ниточки. Хуже всего было, когда целая толпа собиралась поглядеть на припадочную, если ей случалось потерять сознание в школе или прямо на улице. Хуже всего был стыд, который приходил потом, когда зеваки начинали расходиться, а Милдред поднималась, одёргивая задравшееся платье и вытирая платком слюни с подбородка. Последний приступ был около месяца назад, и теперь всё шло к очередному. Она уже собиралась сказать Эду, чтобы тот вывел её из зала, но в этот миг яркие лучи ламп упали на сцену. Зажмурившись от нестерпимого света, Милдред вдруг поняла, что дрожь унялась. На смену ей пришло удивительное спокойствие. Алый цвет, окружавший её, растворился без остатка в бескрайней белизне. Только краешек сцены ещё виднелся в этом ослепительном тумане.
До сцены теперь было рукой подать. Нет, не рукой - крылом. И Милдред, сбросив ненужные туфли, полетела вперёд, едва касаясь босыми пятками не то спинок кресел, не то чьих-то плеч. Зачарованная новой мелодией скрипок и флейт, она парила под звуки музыки так легко, будто была всего лишь пушинкой на ласковом ветру. Его дуновение она чувствовала каждой клеточкой, каждым пёрышком, и всем своим существом стремилась слиться с ним воедино. Стать такой же гордой, быстрой, свободной. Летать над землей, поднимая пыльные смерчи, целовать нагретые палящим солнцем скалы, загребать горстями солёные морские брызги... Но вот босая ступня коснулась края сцены, и Милдред, глубоко вдохнув, начала свой невесомый птичий танец. Пятка, носок, поворот. Пятка, носок, поворот. Раз прыжок, два прыжок. Носок, пятка, крыло. Носок, пятка, крыло. Она была маленьким вихрем посреди широкой сцены - вихрем синего шёлка, который, легко скользя по телу, взлетал вместе с ней. И казалось, будто не тонкая девичья фигурка кружится под светом ламп, а целый мир вращается вокруг неё одной. Жаль, этот волшебный танец был недолог.
Чьи-то руки пытались её схватить, тянули за платье: Милдред чувствовала, как рвётся тонкая, воздушная ткань под чужими пальцами. А потом... Потом она сбилась с ритма. Выскользнув дважды, на третий раз птичка попала в силок. Глупая птичка, уступившая собственному страху быть пойманной. Сердце, замершее на мгновение от ужаса, теперь гулко бухало где-то глубоко-глубоко, будто вовсе чужое. Всё не должно было закончиться вот так - от горькой обиды слезами сдавило горло. А следом за обидой мутной волной накатила ярость, кроваво-красная, как бархат, и маленькая балерина взмахнула крылом.
Кто-то вскрикнул и отшатнулся. «Лети!» - крикнул одновременно другой голос в её голове. И Милдред полетела. Прочь из кроваво-красного дома, навстречу ветру и солнцу. Гордая, быстрая, свободная - всё так, как она мечтала. Босые ступни едва касались нагретого асфальта, мимо проплывали испуганные лица, издалека слышались тревожные голоса, а маленькой балерине всё хотелось крикнуть: «Да что с вами, люди? Вы ведь не боитесь птиц, зачем же вам бояться меня?» Ей хотелось в голос смеяться над их несусветной глупостью, и она хохотала, заливисто, как певунья-зарянка. «Вы только поглядите на меня! Я лечу, а вы не умеете!»
Что-то твёрдое и холодное врезалось прямо в живот, и Милдред согнулась пополам, задыхаясь от боли. Её рывком подхватили на руки, цветные пятна перед глазами засуетились, запрыгали, поплыли. Она попыталась вырваться, но жёсткая мужская рука ударила наотмашь по лицу. Голова безвольно дёрнулась, и цветной калейдоскоп сменился чернотой. Но все, что успела почувствовать Милдред перед тем, как провалиться в сон, - жалость. Жалость к тому, кто ударил её, к тем людям, что громко обсуждали «чокнутую» стоя неподалеку, и ко всем, кто никогда не узнает, каково это - летать.
Отредактировано Mildred Cunningham (2013-06-14 14:22:43)
АДМИНИСТРАТОР
